Каким вы помните Усть-Вымь?

Помните ли вы его таким, каким помню я: с незаасфальтированными еще улицами и без кирпичных домов, без газовой котельной и центрального отопления, нового здания школы и торгового центра, с магазинами, которые были тогда еще все «под горой» и с весенними разливами Выми до самых этих магазинов?

Помните ли вы, где жили Николаевы, Жангуровы или Осиповы? Помните ли вы старого седого сапожника Акима, нищего старика Петю-балю (не знаю, как правильно написать, поэтому так и написал, как тогда говорили – Петя-баля), или Ярку-гармониста?

Давно это все было, а помнится, как вчера. Не все, конечно, к великому сожалению, осталось в памяти. Многое уже стерлось, многое за давностью лет просто забылось. Но все-таки иногда, на отдалении прожитых лет, откуда-то из глубины памяти порой всплывают яркие и отрывочные воспоминания, которые я и решил здесь записать.

Конечно, есть очень много людей, живших в Усть-Выми дольше меня, тех, кто старше меня и тех, кто гораздо больше меня знает об Усть-Выми. Я отнюдь не претендую на истину в последней инстанции. В конце концов, эти записи не более чем мои короткие личные воспоминания о детстве, отрочестве и юности, проведенные в этом замечательном селе. Возможно, лет через пятьдесят какому-нибудь историку или простому устьвымчанину покажется интересным этот рассказ очевидца 70-х годов двадцатого столетия, жившего в это время здесь. Дай Бог, лишь бы эти воспоминания сохранились.

В своем повествовании я решил не придерживаться строгой хронологии событий, а написал небольшие главы о том или ином событии, по той или иной теме произвольно. Поэтому, не судите строго: пишу, о чем помню и насколько помню. И если вам кажется, что я не вспоминаю на этих страницах какого-либо выдающегося устьвымского персонажа или какое-то значимое событие, то лишь только потому, что память моя не безгранична. Именно поэтому часть людей, которые были в то время много старше меня, я не называю здесь по имени-отчеству, но пишу о них так, как звал их в детстве, зачастую не зная их отчества. Они были для меня тётями и дядями – родители моих друзей, знакомых. Да и как может быть иначе в небольшом населенном пункте, где тебя все знают с раннего детства?

В своих воспоминаниях я использовал отрывки из уже написанных мной ранее рассказов, стихов и миниатюр, опубликованных в книгах, периодической печати или сети интернет.

С чего же начать эти воспоминания? О чем написать в первую очередь? Наверное, все-таки, о себе и нашей семье и, конечно же, о доме, в котором я вырос. А поэтому я так и назвал первую главу своего повествования об Усть-Выми – «Дом, которого уж нет…». Эта глава уже выходила в моих книгах, как отдельный рассказ-воспоминание, но я решил воспроизвести ее здесь, правда, с некоторыми правками и дополнениями.

Дом, которого уж нет…

Наш дом стоял недалеко от почты. Уточню – от той самой старой почты, которая находилась в здании напротив дома Гановых по Центральной улице. Следующий дом после почты по этой стороне дороги (если двигаться по направлению в сторону Черного Яра) был дом, где жила тетя Лиза Карху. А сразу за ним и домом, в котором жил в то время Борис Михайлович Колычев, есть переулочек – тропинка к нашему дому, который стоял метрах в тридцати от Центральной улицы, словно уединившись от ее пыли и суеты.

Сейчас это может показаться удивительным, но дом наш был крайним по направлению к лесу. За нашим огородом больше не было домов. Выходишь из дома, идешь через огород, и впереди только железнодорожная насыпь, и никаких домов. Я так и ходил тогда за грибами – корзинку в руки, перепрыгнул забор и прямиком до железной дороги в лес. Это уже позднее за нашим домом построились Мальцевы, а еще позднее – Булановы, а потом кто-то еще, еще и еще.

В последний раз я видел наш дом в начале 2003 года, сфотографировал на память, словно чувствовал, что больше не увижу, и уже позднее написал этот самый рассказ.

Вот он – дом, которого уж нет. Я снова и снова смотрю на эту фотографию и вспоминаю глубокие морщины-трещины на его почерневших со временем бревенчатых стенах. В этом доме я вырос, с ним связана самая счастливая пора в моей жизни – детство и, может быть, именно поэтому я всегда вспоминаю его с особой теплотой и щемящей сердце ностальгией.

Вот он, наш старый добрый дом с рубленым фронтоном до самой покатой крыши. Так на Севере строили давно, когда доски были еще редкостью.

Вот они, пять окон на южную сторону, смотрящие на дорогу, откуда каждый год зимой я таскал по узенькой тропинке на деревянных больших санках чурки и колол их потом, чтобы позднее, высохнув, поленья согрели эти старые стены.

Три окошка справа – это кухня, с большой русской печкой, которая давала дому основное тепло. Сколько раз я лежал на ней, греясь после зимних забав в снегу, или, заболев, потел на лежанке, попив целебный чай с малиновым вареньем. С печки было хорошо смотреть телевизор, там всегда было тепло и уютно, и наши кошки всегда предпочитали спать именно там – на русской печке или, примыкавшем к ней, голбце.

Два окошка слева – спальня, моя комната, в которой я проводил большую часть времени. Здесь стоял мой стол, за которым я делал уроки, и здесь же я читал книги, играл солдатиками, а позднее паял какие-то радиосхемы, сочинял стихи и играл на гитаре, в общем, здесь был мой маленький мир. Я спал на железной кровати, а ослабшую вытянутую пружину на ней заменяли мне доски. В этой комнате была небольшая печь с плитой, раскалявшейся докрасна, особенно в лютые морозы. Зимой стены дома с улицы забрасывали снегом чуть не до окон, чтобы тепло меньше выдувало ветром, и оно дольше держалось, но это слабо помогало. Старенький дом изрядно выстывал за ночь, и если вечером в комнате было тепло, то утром иногда не хотелось вылезать из-под одеяла. В такие дни с утра можно было дыхнуть – и изо рта шел пар.

Сзади, с северной стороны, было еще одно жилое помещение. Оно называлось «зимняя изба» – комната со своей русской печью, которая при мне, впрочем, ни разу не топилась. Зимой мы хранили в той избе продукты, а летом там было спальное помещение, гораздо более прохладное по сравнению с остальным домом.

На фотографии уже нет извоза – пристройки слева дома, где внизу был хлев, а наверху хранили сено, а позднее складывали колотые дрова. Крыльцо извоза было моим любимым местом игр – я выпиливал здесь свои деревянные пистолеты и автоматы, строгал сабли, делал корабли и запускал их в плавание здесь же, в большой ванне со сточной дождевой водой. Поскольку крыша на извозе была пологой и покрыта только старыми досками, то каждую весну я сбрасывал с нее снег, и это был для меня такой же обязательный ритуал, как и заготовка дров.

Справа от дома росла большая лиственница. В детстве она казалась мне огромной, а может быть просто я тогда был маленьким. Недавно ее срубили, решив, что она мешает. Так погибла последняя уцелевшая от пожара реликвия моего детства.

Из этого дома я ушел в армию и два года, проведенных в Германии, вспоминал этот дом каждый день. И сюда я вернулся, и здесь обнял маму, которая копалась в тот день на огороде за домом, и сказала мне, что видела меня накануне во сне.

Когда-то дом казался мне большим. Еще бы, в нем помещалась семья бабушки Глафиры и деда Игнатия Ворсиных, а это немало – их двое, да восемь детей, в общем, добрый десяток. Да что там десяток! В семидесятые, когда уже не было ни бабушки, ни дедушки, в летнее время дом превращался в приют для всей многочисленной родни. Иногда здесь собиралось человек двадцать взрослых и детей. Мужики, если не были заняты какой-нибудь работой, играли в шахматы или карты (непременно в козла!) и пили водку здесь же в доме или в тени раскидистых ив, растущих в огороде за домом, женщины хлопотали по хозяйству, ну а мы, дети, играли на улице или ходили купаться на реку.

Купаться мы ходили, как правило, компанией. Проходили по дороге через больницу или около дома Пономаревых на луг и шли, как правило, на Середыш – остров посредине реки. Там был отличный песок – мелкий, чистый, без камней. На солнце он так раскалялся, что без обуви было трудно идти по нему, разве что вприпрыжку. Народу ходило туда много, но конечно не все. Кто-то любил купаться у моста, кому-то нравился берег напротив магазинов, если спуститься с горы и идти прямо по дороге к реке, кто-то любил еще какое-то свое место, ну а мы постоянно ходили на Середыш, причем ходили туда и со взрослыми, и одни. Все-таки мы были самостоятельными детьми.

Мы никогда не считали зазорным сбегать в магазин за бутылкой водки, когда за ней посылали мужики (почему-то я не помню, чтобы наши дядья пили вино, непременно водку по 3,62 или «Экстру» по 4,12 руб.), наоборот, мы радостно бежали туда всей ватагой. На сдачу мы тут же покупали дешевые конфеты и делили их честно, поровну между всеми. Все это движение, в доме и около него, пронизывал дух суеты, беспечности и шуток, и атмосфера, которая царила в доме, всегда была легкой и непринужденной. Позднее, когда я уже учился в институте, дом стал казаться мне маленьким, и я до сих пор удивляюсь, как размещалась в нем вся наша летняя беспокойная шумная орда.

В разное время здесь перебывало много народу. В дни приезда с севера Бориса Игнатьевича, маминого брата, завсегдатаями дома были дядя Вася Туркин (Шулин) и дядя Боря Кожухов (Кошкин), двоюродные и троюродные братья, захаживал любитель шахмат врач Марс Сафин, часто бывал Лева Дьяконов, и гармошка Петьки Тереньтева на некоторое время прописывалась здесь же. Впрочем, всех и не вспомнишь так сразу. Со временем публика менялась, но атмосфера, царившая в доме, оставалась прежней, и он все так же радушно встречал и принимал своих гостей.

Так и не пойму, кому он помешал, этот старый добрый дом. Но после смерти Бориса Игнатьевича, который последние годы своей жизни прожил здесь, он простоял совсем немного и 18 октября 2003 года загорелся в пять часов утра, и с тех пор уж больше его нет. … Как будто предчувствуя это, я сфотографировал его в один из своих приездов примерно за полгода до пожара. Эта фотография и стала последней. Дома не загораются сами, тем более в пять утра, но выяснить, что же произошло, так и не удалось. Да так ли это важно? Важно, что его нет…

В тот день, когда мне позвонили и сказали о случившемся, я ходил сам не свой. В горле стоял ком, и было до слез жалко и горько так, словно я потерял близкого мне человека. После смерти мамы этот дом был той самой ниточкой, которая связывала меня с детством, да и с селом в целом. Я приезжал в Усть-Вымь и шел к нему, гладил рукой его старые шершавые стены, здоровался с ним, как со старым приятелем. Я знал, почему вот эта доска, прибитая к стене, расколота, к какому сучку надо приложить ладонь, чтобы повезло, я знал и помнил про него все или почти все, и вдруг его не стало. В день его гибели я приехал с работы, достал из альбома эту фотографию и с тяжелым гнетущим чувством долго смотрел на нее, словно прощался с домом, и вспоминал, вспоминал, вспоминал…

Как-то я рассказал историю гибели дома одной своей знакомой, закончив свое повествование словами «…знаешь, как будто пуповину обрезали…», и она сказала мне в ответ: «…может и надо когда-то обрезать пуповину?». Не знаю, может и надо. Только очень больно. И жалко тот самый дом. Дом, которого уж нет…

СЕРГЕЙ КОСОЛАПОВ.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.